Владимир Косулин / ДВА ДУХА, ДВЕ ЛЮБВИ ВСЕГДА СО МНОЙ…» 
(О тайнописи в произведениях Шекспира)

Часть 3. ПРИЛОЖЕНИЕ

Слабым местом изложенной выше концепции до некоторого времени был следующий момент. Не зная английского, я основывал свои умозаключения на переводах – оригиналы сонетов были мне недоступны. Но в 2007 году издательство «Азбука» выпустило сборник, в котором кроме поэтических были подстрочный перевод сонетов[1], благодаря которому я  убедился, что выводы мои небезосновательны. Перечислю некоторые из этих оснований.                

1. Едва ли возможно оспорить, что в приведенных ниже сонетах поэт ведет диалог с Разумом.

                              38

Как может моя Муза нуждаться в предмете для творчества,

когда жив [дышишь] ты, который наполняет мои стихи

своей драгоценной темой, слишком великолепной,

чтобы ее могла выразить любая заурядная бумага?

О, благодари сам себя, если что-то у меня в стихах

предстает в твоих глазах достойным чтения,

ибо кто настолько туп, чтобы не суметь писать к тебе,

когда ты сам даришь свет для творчества?

Будь сам десятой Музой, вдесятеро превосходящей [своими достоинствами]

те старые девять, которых призывают стихотворцы,

и тот, кто обращается к тебе, пусть создаст

вечные стихи, переживущие долгие времена.

Если моя скромная Муза понравится нашим придирчивым дням,

пусть труд достанется мне, а хвала – тебе.

               62

Грех себялюбия целиком владеет моими глазами

и всей моей душой и всем мной безраздельно,

и от этого греха нет исцеления,

так глубоко он укоренился в моем сердце.

Мне кажется, что ни у кого нет такого очаровательного лица, как у меня,

такой совершенной формы, такой большой добродетели,

и я сам определяю собственное достоинство,

поскольку я всех других по всем достоинствам превосхожу.

Но когда мое зеркало показывает  мне меня таким, каков я на самом деле,

потасканного, в глубоких морщинах, задубленного от времени,

свою любовь к себе я понимаю наоборот:

так любить себя было бы чудовищно;

 это тебя – то есть себя – я восхваляю в себе,

украшая свою старость красотой твоих дней.

             
75

Для моих мыслей ты – как пища для жизни

или как свежие благоуханные ливни – для земли,

и ради твоего спокойствия я веду такую борьбу,

какая бывает между скупцом и его богатством:

то он горд, наслаждаясь им, а то

опасается, что вороватый век украдет его сокровище;

то я считаю, что лучше всего быть с тобой наедине,

то полагаю, что еще лучше, чтобы мир видел мою радость;

порой пресыщен пиршеством – созерцанием тебя,

кроме того, что я получил или должен получить от тебя.

Так я чахну и предаюсь излишествам изо дня в день ­

или обжираюсь всем, или лишен всего.

                    79

Пока я один взывал к твоей помощи,

мои стихи одни воплощали все твое изящество,

но теперь мои изящные стихи в упадке,

и моя больная Муза уступает место другому.

Я признаю, любовь моя, что твоя милая тема

заслуживает труда более достойного пера,

и все же что бы о тебе ни сочинил поэт,

он все ворует у тебя, а потом возмещает тебе же:

он наделяет тебя добродетелью, но само это слово он украл

 у твоего поведения; он придает тебе красоту,

но он  лишь нашел ее в твоем лице; он не может воздать

тебе никакой хвалы, кроме повторения того, что уже в тебе живет.

Поэтому не благодари его за то, что он говорит,

поскольку то, что он должен воздать тебе, ты платишь сам.

                    91

Некоторые гордятся своим рождением, некоторые ­– мастерством,

некоторые – богатством, некоторые – силой своего тела,

некоторые – нарядами, хотя и дурными, сшитыми по новой моде,

некоторые – соколами и гончими, некоторые – лошадью,

и каждому нраву соответствует своя отрада,

в которой он находит наслаждение превыше всего;

но эти частности – не моя мерка;

вce это я превосхожу в одном, наилучшем:

твоя любовь для меня лучше высокого рождения,

ценнее богатства, великолепнее дорогих нарядов,

доставляет большее удовольствие, чем соколы и лошади,­

и, обладая тобой, я хвалюсь всем, чем гордятся люди,

несчастный только тем; что ты: можешь забрать у меня

все это, сделав меня самым  несчастным.

              112

Твоя любовь и жалость сглаживают клеймо,­

которое вульгарный скандал отпечатал на моем лбу,

ибо что мне за дело, кто говорит обо мне хорошо или дурно,

если ты маскируешь дурное во мне и допускаешь хорошее?

Ты для меня – весь мир, и я должен стараться

узнать свои постыдные и похвальные стороны с твоих слов.

Никто другой для меня не существует, ни я ни для кого не существую,

чтобы изменить мое укоренившееся [ставшее стальным] восприятие

хорошего или дурного.

В такую глубокую бездну я бросаю всякую заботу

о других мнениях [голосах], что мой слух гадюки

для критика и льстеца затворен. ­

Смотри, как я оправдываю свое пренебрежение:

ты так сильно запечатлен в моих мыслях,

что весь остальной мир; кажется мне, мертв. [2]

2. Сонет 134 повествует о том, как любящий человек теряет разум.

Итак, теперь я признал, что он твой

а я сам - заложник твоей воли;

откажусь от прав на себя, так чтобы другого меня

ты возвратила, и он всегда был моим утешением.

 Но ты этого не сделаешь, и он не будет свободным,

так как ты алчная, а, он добрый;

он стал, как гарант, подписываться за меня

под обязательством, которое теперь так же прочно связало его.

Ты используешь его поручительство твоей красоте,

как ростовщик, который все оборачивает к прибыли,

и привлекаешь к суду друга, который стал должником из-за меня,

так что его я теряю из-за того, что ты жестоко злоупотребляешь мной.

   Его я потерял; ты обладаешь и им и мной.

   Он платит сполна, и все же я не свободен.

3. Сонеты 22 и 133 – сонеты перевертыши. В них при желании можно увидеть и обращение Разума к своему носителю, и обращение индивида к своему Разуму.

             22

Мое зеркало не убедит меня, что я стар,

пока юность и ты – одного возраста,

но когда я увижу у тебя борозды времени,

тогда, надеюсь, смерть положит конец моим дням,

так как вся та красота, которая тебя облачает,

есть не что иное, как прекрасное одеяние моего сердца,

живущего в твоей груди, как твое в моей;

так как же я могу быть старше тебя?

Поэтому, любовь моя, береги себя,

как и я буду беречь себя – не ради себя, а ради тебя,

нося в себе твое сердце, которое я буду оберегать,

как заботливая нянька – дитя, от всякого зла.

Не рассчитывай получить свое сердце, если мое будет убито:

ты дал его мне не для того, чтобы я его возвращал.

          133

Будь проклято то сердце, которое заставляет мое сердце стонать

из-за глубокой раны, которую оно наносит моему другу и мне!

Неужели недостаточно мучить меня одного,

но мой драгоценный друг должен стать, рабом рабства?

Меня у меня самого отняли твои жестокие глаза;

а мое другое [ближайшее] «я» еще прочнее присвоено тобой;

я лишен его, самого себя и тебя –

трижды тройная пытка, которую нужно вот как пресечь:

заточи мое сердце в стальной камере своей груди,

 но тогда позволь моему бедному сердцу выкупитъ собой сердце друга;

кто бы ни держал меня в заточении, пусть мое сердце будет стражем друга,

тогда ты не сможешь жестоко обращаться со мной в моей тюрьме.

И все же это будет жестоко, так как я, запертый в тебе,

волей-неволей становлюсь твоим, а со мной - и все, что во мне.

4. О сонете 144 уже говорилось  ранее, но приведу его еще раз, как свидетельство андрогинности лирического героя.

У меня есть две любви, дающие мне утешение и отчаяние,

которые, как два духа, постоянно влияют на меня:

лучший из этих двух ангелов – это мужчина, по-настоящему

прекрасный [белокурый],

худший из духов – женщина цвета зла.

Чтобы быстро свести меня в ад, моя злая женщина [ мое женское зло]

соблазном уводит моего лучшего ангела от меня

и желала бы совратить моего святого, чтобы он стал дьяволом,

искушая его чистоту своим нечестивым блеском.

И превратился ли мой ангел в злого духа,

я могу подозревать, но не могу сказать наверное,

но, так как они оба удалены от меня и дружны между собой,

я догадываюсь, что [один] ангел находится в аду [другого].

Но этого я никогда не узнаю, а буду жить в сомнениях,

пока мой злой ангел огнем не прогонит моего доброго.

5. В сонете 77 Шекспир откровенно говорит о художественных произведениях, как о детях, в которых может быть на века запечатлен образ поэта.

Твое зеркало покажет тебе, как изнашиваются твои прелести,

часы – как истекают драгоценные минуты,

а чистые листы будут хранить отпечаток твоей души,

и из этой книги  ты можешь вкусить такое знание:

морщины, которые твое зеркало, тебе правдиво покажет,

напомнят тебе о pacкpьrroм зеве могилы;

по тому, как украдкой движется тень в часах, ты можешь постичь

 вороватое движение времени к вечности;

а все, что твоя память не может удержать,

доверь этим пустым страницам, и nотом ты обнаружишь

взращенными этих детей, рожденных твоим умом,

чтобы с ним снова познакомилась твоя душа.

Эти услуги зеркала u часов – в той мере, насколько часто ты      будешь смотреть, ­

принесут тебе пользу и сильно обогатят твою книгу.

 6. В статье говорилось о продолжении себя в детях и продолжении себя в художественных творениях, как о двух путях к бессмертию. Именно об этом читаем в сонете 16.

Но почему ты более сильным способом

Не поведешь войну против этого кровавого тирана, Времени,

и не укрепишь себя против увядания  .

средствами более благословенными, чем мои бесплодные стихи?

Сейчас ты на вершине счастливых часов,

и много девственных садов, еще не засаженных,

с благочестивой охотой восприяли бы твои живые цветы,

гораздо более похожие на тебя, чем твое рисованное подобие.

Так u должны линии жизни обновлять твою жизнь,

ведь ни кисть этого времени, ни мое ученическое перо,

не способные передать ни твоего внутреннего достоинства, ни

внешней красоты,

не могут сделать так, чтобы ты сам жил в глазах людей.

Отдавая себя, ты сохранишь себя,

и так ты должен жить, запечатленный собственным

милым мастерством.

Здесь поэт называет детей «живыми цветами». Есть ли у нас право, исходя из этого, назвать художественные произведения «неживыми цветами»? Кстати, Александр Сергеевич Пушкин называл свои стихи «тайными цветами» и «Парнаса тайными цветами».

7. Сонет 95, обращенный к белокурому другу, и сонет 150, обращенный к смуглой леди, убеждают в том, что между этими персонажами нет никакой разницы, если они вообще ни одно и то же лицо.

                           95

Какими милыми и прелестными ты делаешь позорные дела,

которые, как порча в душистой розе,

пятнают красоту твоего юного имени!

О, в какие прелести ты облачаешь свои грехи!

Язык, рассказывающий историю твоих дней ­–

делающий фривольные замечания о твоих развлечениях,

­не может осудить тебя иначе как в виде хвалы,

так как упоминание твоего имени делает благим дурной отзыв.

О, какой роскошный дом у этих пороков,

которые в качестве жилища выбрали тебя, – ­

где завеса красоты покрывает любое пятно

и все превращает в прекрасное зрелище для глаз!

Береги, дорогое мое сердце, эту великую привилегию:

прочнейший нож, если им злоупотреблять, теряет остроту.

                             150

О, от какой высшей силы ты получила это могущество ­–

с помощью недостатков властвовать над моим сердцем,

заставлять меня опровергать мое верное зрение

и клясться, что белый свет не украшает день?

Откуда у тебя эта crюсо6ность делать привлекательным дурное,

так что и в наихудших твоих поступках

есть такая сила и уверенное искусство,

что, в моих глазах, худшее в тебе превосходит все лучшее в другиx?

Кто научил тебя, как заставить меня любить тебя тем больше,

чем больше я слышу и вижу то, что, по справедливости,

должен ненавидеть?

О, хотя я люблю то, что презирают другие,

ты не должна, вместе с другими, презирать мое состояние.

Если ты, недостойная, пробудила во мне любовь,

То тем более я достоин, быть любимым тобой.

8. Треугольник – лирический герой, его разум, его любовь – наиболее четко просматривается в сонетах 42 и 76. А вот являются эти сонеты монологами лирического героя или монологами его разума решать тебе, читатель.

             42

То, что ты обладаешь ею, – не вся моя печаль,

хотя можно сказать, что я любил ее горячо;

что она обладает тобой – вот главная причина моих стенаний,

потеря в любви, которая задевает меня сильнее.

Любящие грешники, оправдаю вас так:

ты любишь ее, потому что знаешь, что я люблю ее,

и так же ради меня она изменяет мне,

идя на то, чтобы мой друг ради меня испытал ее.

Если я теряю тебя, то моя потеря – это приобретение для

          моей любви,

а теряю ее – мой друг приобретает эту потерю.

Двое находят друг друга, и я  теряю обоих,

и оба ради меня возлагают на меня этот крест.

Но вот утешение: мой друг и я суть одно, и, значит, –

­о сладкое самообольщение! – она любит меня одного.

              76

Почему мои стихи настолько лишены новомодного великолепия –  ­

Так далеки от разнообразия и быстрых перемен?

Почему я не обращаюсь, вместе с временем,

к новообретенным методам и странным сочетаниям?

Почему я пишу постоянно одно и то же, всегда одинаково,

и одеваю воображение в ту же знакомую одежду,      

так что каждое слово почти называет мое имя,

обнаруживая свое рождение и происхождение?

О, знай, любовь моя, я всегда пишу о тебе,

 и ты и любовь – моя постоянная тема,

 так  что лучшее, что я могу, – это нарядить старые слова по-новому,

   тратя опять то, что уже потрачено,

Ведь солнце каждый день и ново и старо,

так и моя любовь постоянно говорит то, что уже сказано.

Начав приложение во здравие, закончу его следующим образом. Конечно же, подстрочник шекспировских сонетов добавил уверенности в том, что умозаключения мои верны. Это с одной стороны. С другой стороны я прекрасно понимаю, что уверенность эта эфемерна. Ведь подстрочные переводы делают люди. У этих людей есть свой  определенный характер, свои определенные проблемы, свой определенный Шекспир.

Всё перечисленное накладывает отпечаток на переводимый текст, то есть, на переводимого автора в тот самый момент, когда  из бесчисленного количества значений того или иного слова переводчику приходится  выбирать одно необходимое. При самом благоприятном раскладе нет никакой уверенности в том, что переводчиком будет найдено именно то значение, в котором данное слово употребил Шекспир.

Если при этом учесть, что, по мнению специалистов в сонетах есть множество абсолютно темных мест, есть множество опечаток (которые, возможно, опечатками не являются), значения некоторых слов, употребляемых Шекспиром, утеряны, некоторые слова староанглийского заменены сегодняшними, если при чтении Шекспира возникают большие сложности даже у англоязычных специалистов, то следует признать, что версия моя еще долгое время будет  только версией, а сонеты Шекспира еще долгое время будут оставаться загадкой.

                      ПРИМЕЧАНИЯ